Французский ежегодник 2001. М., 2001.

Предварительные соображения, высказанные в настоящей статье носят дискуссионный характер и к тому же несвободны от субъективизма, за который я заранее прошу извинения у моих коллег и друзей.

Проблема дворянства очень стара и вряд ли когда-нибудь будет окончательно решена. Людовик ХIV и Кольбер пытались это сделать, но, хотя их «реформации» имели серьезный практический и идеологический успех, некоторые последствия которого ощущаются до сих пор, они лишь затемнили прежние представления и образ действий дворянства. Поэтому, чтобы понять его эволюцию, сегодня необходимо уяснить весь масштаб перемен в правой сфере[1], которые произошли в промежуток времени между проверками дворянства 1660-х годов и революционным шоком 1789 г. Потрясение от Революции и Террора вызвало у тех, кто претендовал на принадлежность к дворянскому сословию, догматическую привязанность к правовому, если не фактическому, положению, сложившемуся при Людовике ХIV. Историография, рожденная из этой привязанности, питалась из тех же источников, что и реформации, т.е. из «Кабинета титулов» (Cabinet des titres) Национальной библиотеки. Различные «Cловари дворянства» ХVII и ХVIII веков окончательно санкционировали и освятили эрудицию королевских генеалогистов. С тех пор циркулярная или даже тавтологическая зависимость классической дворянской теории от ею же создаваемых архивов проявляется в исторической литературе, базирующейся на этих двух основаниях[2].

Хорошее средство против близорукости концепций, слишком привязанных к французской почве, – рассмотрение феномена дворянства в его общеевропейском аспекте. Еще во времена Людовика ХIV это понял отец Менстрие. Его трактат «Различные виды дворянства и способы его доказательства» (Les diverses espèces de noblesse et les manières d’en dresser les preuves, 1685) определенно был связан с проверками дворянства, которые различали его «виды» и требовали «доказательств». Содержащиеся в нем пассажи, выражали французские обыденные представления, тогда как комментарии, отпечатанные мелким шрифтом, открывали компаративные перспективы, заставляя задуматься о французской специфике[3]. Такого рода типографское оформление было не лишено смысла, поскольку оно релятивизировало. Сходным методом был вдохновлен и труд де Ла Рока[4]. Названные ученые задавались вопросом о единстве европейской дворянской общности и разделявшем ее партикуляризме.

Считается, что объективно определенную исключительность французскому дворянству придают следующие три черты. Оно было основано на понятии патрилинейности, не принимая в расчет ни в позитивном, ни в негативном плане дворянство матерей, в противоположность концепциям, принятым у германского и испанского дворянства[5]. Оно вело к признанию сущностного единства понятия благородства, как качества, распространенного в равной мере на всех дворян (впрочем, пока еще за исключением анноблированных), вне зависимости от существующих между ними социальных различий, и таким образом, не создавало барьера на английский манер между аристократией и джентри. Оно устанавливало строгий контроль за дворянским статусом, а королевское законодательство пыталось заместить собой кутюмы и обычную социальную практику.

Провозглашая эти три особенности мы рискуем попасться в те ловушки, в которые обычно попадается историк, изучающий реформации Людовика ХIV и ту концепцию дворянства, которая тогда победила и дожила до наших дней. Партикуляризм никогда не связан с большими политическими и культурными формациями; он коренится в mores и jura loci, на чем так настаивали правоведы. Statuti или кутюмы представляют сугубо местную практику в вопросе о дворянстве (например, «единоутробное дворянство» в Шампани, которое находили странным уже в ХVI веке). Однако «этос и культурный мир европейского дворянства», когда-то описанные Отто Бруннером[6] как материальные рамки дворянской жизни, не очень разнились между собой на всем Западе континента. Может быть, лучше всего эта общность духа выражается в таком институте, как Мальтийский орден. Подобно тому, как римская курия создала единство итальянской аристократии и патрициата, несмотря на присутствие чужаков, представлявших католические державы[7], так и Орден способствовал «гомогенизации» концепций дворянства, существующих у разных «языков» и «наций». По образцу проверок дворянства, (бывших, кстати, обычным явлением во Франции уже начиная с ХV в., хотя и не имевших еще той исторической логики, которую придал им Кольбер), Орден требовал от своих рыцарей доказательства дворянского происхождения: не только для каждого поколения (par degré), но и для каждого из предков (par quartier), поэтому оно было более трудным, чем во Франции. Официальное исключение выходцев из купеческих семей (1588 г.) и требование 200-летнего дворянства (1631 г.) хорошо выражали символическое обособление властных элит от притязаний старой городской верхушки[8]. Но достаточно сравнить исследование родословной, требуемой при приеме в рыцари, с проверкой, производимой королевским чиновником «с целью выявления фальшивых дворян» при Кольбере, чтобы понять глубину пропасти, отделяющей, несмотря на внешнее сходство, традиционную концепцию (еще господствующую в ревизиях ХV и ХVI вв.) от новой, правовой бюрократической концепции. А, между тем, французские дворяне были приверженцами именно первой идеи: они всегда видели в почетных ранах и общей молве лучшее доказательство, чем в бумагах и процедурах[9]. Таким образом, сравнительный метод, который исповедывали уже Блок и Февр[10], приводит к убеждению, что, сходные социологические данные и сходные ментальные конструкции могут приводить в зависимости от места и особенностей практики к несхожим региональным моделям, но что при этом постоянные обмены, существующие между ними являются захватывающим объектом изучения[11].

Представления versus практика

Может ли этюд о дворянстве связать между собой герменевтику представлений и социологию реальной практики? Здесь главным вопросом является, конечно, сочетание этих двух уровней рассмотрения: их следует различать, но не отделять друг от друга окончательно[12]. Дворянские представления были наделены замечательной практической эффективностью: ранги, почести, статуты, полномочия были осязаемым выражением тех взглядов, которые дворяне разделяли сами и навязывали остальным членам общества[13]. Условия дифференцированного восприятия дворянских идей представляют собой обширное поле для исследования. В каких эмпирических терминах ставить данную проблему?

Согласно представлениям, дворянство – это качество, неотделимое от личности и передающееся из поколения в поколение в недрах отцовского линьяжа. Подобные воззрения находили оправдание в обращении к доблести, которая в основном проистекает из занятий военным делом[14]. «Воображаемое феодализма» (l’imaginaire du féodalisme) пришло к уподоблению bellatores благородным. Аргументы черпались отовсюду, включая Священное Писание (письма апостола Павла) и Римскую историю, но производилась подмена понятий, когда слова «воинство» и «меч», взятые как символы, а отнюдь не в их реальном значении, служили синонимами верховной власти магистрата, воплощением общественного дела. Таким образом, интеграция в ряды дворянства власть предержащих, но не воинов – milites – представляла собой давнюю традиция, которую яростно отвергали благородные, именующие себя дворянством шпаги. Манипуляция социальными аргументами, юридическое закрепление которых было результатом соотношения сил между группами, претендующими по крайней мере на частичное господство, превращало дворянство в исключительно идеальную общность, к которой надо подходить как к «дискурсивной конструкции», если заимствовать терминологию «лингвистического поворота». Лишь герменевтический подход способен дать представление об эволюции этих теорий, обеспечивавших безудержное распространение дворянского воображаемого: дворянские представления складывались в логичную и мобилизующую систему вследствие двойной мифологии, соединявшей коллектив и индивида, благодаря сказке о франкском происхождении с одной стороны[15] и «невероятным генеалогиям» – с другой[16]. Подобно Дон Кихоту благородное воображаемое не нуждалось в обществе.

Что касается практики, то она делает дворянство социальным фактом, доступным социологическому рассмотрению. Благородное сословие предстает тогда включенным в систему разнообразных отношений, которые связывают его с другими социальными действующими лицами или факторами и иллюстрируют его отличительные черты: с одной стороны этому дворянству противостоит Государь как носитель политической власти и юридических фикций, единственно способных изменить статус, полученный при рождении (путем натурализации или аноблирования)[17], с другой, – неблагородный, ротюрье или, лучше сказать, «обычный человек», конструирующий свое собственное право (которое может обладать своей привлекательностью) в противоположность дворянским привилегиям.

Наконец, на фундаментальном уровне, где представления и практика находят общий знаменатель, дворянство образуется, благодаря «реальному» отношению к политическим сущностям, которые правовед Шарль Луазо определяет как «достоинство» (dignité.). Это достоинство, обладающее также и теологическим оттенком, согласно Луазо, конкретно заключается в сеньории, т.е. обладании фьефом, соединенным с правосудием (высокая юстиция включала в себя право приговаривать к телесным наказаниям). «Благородство» земли зависит от этого даже больше, чем от привилегий, характеризовавших дворянский фьеф. Можно считать, что в реальной жизни обладание простым фьефом было достаточным для социального господства[18]. По аналогии, если отбросить религиозную составляющую термина, достоинство – это также и должность магистрата, так как юристы конструировали отношение должностного лица к должности по образцу отношения сеньора к сеньории. Таким образом, достоинство, которое правоведы старались ассоциировать с «публичной властью», эманацией короля, объединяет обладателей фьефов и обладателей магистратур. Такая конструкция обязана своим происхождением исключительно сфере представлений: доказательством служит определение Луазо, что достоинство неотделимо от личности. Но она обозначает собой также и чисто социальное отношение: действительность дворянства связана с обладанием сеньорией или должностью (поэтому слово nobilis хорошо соответствует своей этимологии)[19]. Это социальное отношение, производное от феодального dominium (власть, простирающаяся нераздельно и над землей и над людьми), нелегко освободить от сопутствовавших его формированию идеальных конструкций. «Вся милость монарха может наделять лишь титулами и привилегиями, но она не может заставить течь в жилах другую кровь», – писал граф Буланвилье[20]. В этом компендиуме дворянской доктрины содержится признание: простое дворянство может быть сугубо «персональным», раз ни фьеф, ни должность не возводят в достоинство по-настоящему, однако высшее дворянство должно покоиться лишь на «реальной» базе, потому что титулы привязаны либо к возводящим в достоинство землям, либо к важным должностям. Наиболее приверженный этим мифам дворянин будет отрицать за королем право создать простого дворянина и в то же время не сможет отказать ему в праве создавать грандов, т.е. в гораздо более ценной возможности. Отсюда монарху позволено даже отрывать титулы от их материального основания: он будет делать «герцогов на бумаге» (без соответствующих земельных владений), что Сен-Симон считал ужасной насмешкой над герцогским достоинством: учтивость производит таких «фальшивых маркизов» (без маркизата). Итак, наличествовала тенденция к обеспечению единства системы при посредстве лишь королевской персоны.

Как преодолеть это препятствие? «Сеньориальное дворянство» видится скорее фактическим, чем правовым состоянием, производившим «лобовое столкновение» двух различных по своей природе категорий: самого дворянства, т.е. его представлений (сословия, честь, кровь) и сеньории как «открытой системы присвоения земли и властных полномочий»; «второе обусловливает первое и рядится в его одежды»[21]. Игра оппозиций между «реальными» и «персональными» привилегиями (по терминологии юристов), соответствовала скрытой логике общественных отношений.

Конфронтация представлений и практики, в которой первые провозглашали закрытие сословия, а вторая, наоборот, обеспечивала его открытость, приводит к выводу, что дворянство находилось на распутье между посылками, столь же неотъемлимыми друг от друга, сколь и антиномичными.

1. «Дворянство покоится на рождении» (Ж. Флори), «дворянином рождаются, а не становятся» (Л. Женико), «передача через кровь дворянских качеств – составная часть определения дворянства» (Ф.Контамин). Все эти формулировки заимствованы у медиевистов, но они калькируют язык дворянства нового времени. (Например, Рене де Санзей: « Родовитый дворянин– это дар происхождения, который король не может пожаловать, если дворянин не имеет сына» (le gentilhomme est un don de race et de lignée que le roi ne peut conférer s’il ne fait un fils). Или «Словарь Французской академии»: «государь производит в дворянство, но только кровь делает дворянина родовитым» («le prince fait des nobles, mais le sang fait des gentilshommes»), что свидетельствует о его влиянии на ученое мнение историков.

2. Множество дворян родилось простолюдинами или от отцов-простолюдинов[22]. Эта проблема (и мы покажем почему), не могла решаться простым различением старого и нового дворянства. От Ледигьера, последнего коннетабля Франции, сына нотариуса до Агриппы д’Обинье, внука сапожника, сколько знаковых фигур «дворянства шпаги» не отвечали критерию рождения?

Непротиворечивое сосуществование в социальной жизни этих двух постулатов, несовместимых между собой как с точки зрения логики, так и с точки зрения фактов, относится к тайнам легитимации форм господства. Право и теология, эти два столпа ученой культуры Средних веков, не могут быть прямо использованы в качестве нормативных систем, более или менее замкнутых в собственной рациональности. Эти системы функционируют подобно «туземным языкам», «локальным знаниям»[23], которые дают более адекватное представление о специфике общественных связей, нежели понятия, заимствованные у экзотической антропологии.[24] Необходимо производить зондаж языка представлений как для того, чтобы исследовать социальную практику (которая, впрочем, развивается без особой заботы об языке), так и для того, чтобы включить в контекст социальной практики представления (которые, впрочем, в конечном счете воспроизводятся и обосновываются только из самих себя).

Поэтому, весьма поучительны труды Ролана Мунье[25]: историк не может обойтись без анализа понятий и выражений, с помощью которых данное общество осмыслило свою собственную реальность. Если он не реконструирует синтаксиса их обыденного употребления, он сильно рискует превратить их в не-операционные понятия или создать реифицированные понятия, если, что еще хуже, – он вообще не довольствуется интерпретацией всего и вся руководствуясь здравым смыслом, который обязательно будет соответствовать его собственному времени, а не изучаемой эпохе.

Небезопасно также считать равноценными интеллектуальными инструментами термины, порожденные эпохой, и понятия, созданные сегодняшними социальными науками, хотя историк не может обойтись без тех и других. Примером подобного риска может служить развитие, переживаемое в настоящее время понятием «второе дворянство». Оно было создано по образцу понятия «вторая буржуазия», которым. пользовался Анри Друо для обозначения противоречия, объединившего средних городских нотаблей, блокированных в своем восхождении по социальной лестнице, на борьбу против королевских чиновников[26]. Жан-Мари Констан в манере историка социологического толка, наблюдающего им же самим созданные объекты, предлагал определение, которое уподобляло второе дворянство совокупности независимых операторов в сетях отношений верности между королем и мелким дворянством[27]. Это определение поднимает проблему: надо ли обязательно быть сторонником короля, чтобы принадлежать ко «второму дворянству»? Следствием из этого весьма заманчивого утверждения явилось бы положение, что лишь монархическому государству было под силу гарантировать прочное дворянское могущество[28]. Употребляя то же самое выражение и несомненно не желая изменить его значение, Лоран Буркен начинает с того, что отбрасывает критерии, которые он мог бы почерпнуть из расхожих представлений изучаемого общества, затем «интуитивно» работает с понятием, чтобы сделать из него определение в духе «категорического императива»: «держать землю» («tenir le terrain») в пограничной провинции. «Второе дворянство» определяет двойная позиция: «сделаться необходимым, чтобы осуществлять надежное военное господство в своем родном краю и параллельно с этим с блеском извлекать выгоду из благодеяний государства». Легко заметить, что такое определение не очень хорошо переносится на провинции, расположенные не столь стратегически важно, как Шампань, и знакомство с данным этюдом (который является интересной и поучительной работой)[29] позволяет констатировать, что ложное понятие второго дворянства смешивает его с чисто эмпирической совокупностью генеральных наместников и обладателей основных военных должностей ниже губернаторского уровня, т. е. с теми, кто, несомненно, принадлежал к «первому дворянству». Но это последнее понятие настолько неуместно, что оно даже никогда и не формулировалось, потому что все признавали адекватными общераспространенные выражения: «гранды», «аристократия», «принцы», «обладатели фьефов».

Семантический анализ обозначений дворянства, взятых не изолированно, а в их взаимных связях, и исследование различных способов употребления титулов в зависимости от контекста, (например, в случае канонических оппозиций, таких как оруженосец / рыцарь (écuier / chevalier), позволили бы воссоздать смысловую ткань дворянской жизни и избежать разного рода столь часто описываемых апорий[30].

Столь же неадекватным является более или менее сознательное наложение друг на друга контекстуальных понятий, наподобие понятия «расы», и позднейшей социальной философии, будь то расизм или идея природной наследственности, абсолютно немыслимых до появления трудов Гобино и натуралистов от Бюффона до Дарвина. До ХVIII в. «раса» – это нечто иное, как патрилинейность, а «наследственность» была исключительно юридическим термином, означавшем передачу имущества, а не естественных свойств. Впрочем, само слово «природа» являлось коннотацией юридических и теологических значений (от римского права до схоластической философии), которые делали его чуждым семантическому полю нашей биологи. Хотя Арлетт Жуана тщательно рассмотрела смысл слова «раса» в ХVI в., она вложила в «идею расы» сложное содержание, наполовину контекстуальное, наполовину анахроническое[31].

Строгий анализ дворянских представлений по-прежнему остается на повестке дня для историков, прислушивающихся к новой истории идей, восприимчивой к перформативному характеру слов и понятий[32]. Но он предполагает радикальный разрыв с «дискурсом всего дворянства, с эссенциалистской верой в неизменность характера людей»[33]. Незыблемость дворянской идеологии со времен ее перестройки в период религиозных войн бросала вызов происходившему в реальности постоянному обновлению второго сословия. И этот процесс был взаимным.

Практика versus представления

Во все времена равенство между принадлежностью к дворянству и обладание достоинствами (фьефы с сеньорией – fiefs de dignité, позже – высшие магистратуры) всегда было неполным. Констатация этого факта не препятствует тому, чтобы задаться вопросом о будущем индивидов и «дворянских линьяжей, лишенных сеньорий или каких-нибудь сеньориальных доходов», всех людей, которым сулило впасть в ротюрное (неблагородное) состояние[34]. Что касается стабильности «членов одной семьи, которые нормально (sic) наследовали по мужской линии и в порядке первородства» «главные фьефы»[35], то не маскировала ли эта стабильность такой передачи наследства, когда мнимая «тополинейная» непрерывность покоилась на тайной манипуляции родственными отношениями? Как это подсказывает «реальность» дворянских привилегий, связанных с владением фьефом – дворянство отвечало логике «сообщества домов», где дом есть «материальное и духовное наследство, включающее достоинство, происхождение, родство, имена и символы, положение, власть, богатство». «Дом» можно определить также как «моральную персону, носительницу владения, материальных и нематериальных благ, которая увековечивает себя, передавая имя, состояние и титулы по прямой или фиктивной линии, но считающейся законной лишь при том условии, что эта преемственность могла бы выражаться на языке родства и брачного союза»[36]. Благородное родство и родословное происхождение были с тех пор метафорами для передачи «достоинства»: не биологические и не генеалогические данные, а отражение манипуляций, связанных с осуществлением и передачей могущества в терминах, которые легитимизировали и которые могли быть лишь терминами природы и семьи. Мужское первородство и незапамятная древность происхождения «политически корректно» совпадали с дворянским господством.

При помощи подобных конструкций боролись с непрочностью человеческого существования. То, что Жан-Мари Констан называл «великим обновлением ХV-ХVI вв.»[37] сопровождалось эрозией старых семей. Этот факт считается достаточно хорошо известным[38]. Машина королевского аноблирования в течение этого периода значительно увеличила свою активность и формализовала эту процедуру. Но возведение в дворянство касалось в первую очередь элиты провинциальных столиц и Парижа. Дворянское сословие (l’ordre noble) обновлялось, но в каком ритме? Хрупкость новых дворянских родов была не меньшей, чем старых[39]. Короче говоря, аноблирование не являлось панацеей, которая спасала второе сословие.

С социологической точки зрения дворянство было не чем иным, как социальной элитой, подчиненной случайностям, присущим воспроизведению ситуации господства. Строительство государственного аппарата повлекло за собой, начиная с 1550-х годов ужесточение условий социального воспроизводства для крупных сеньоров, так же как и для городских элит, ищущих мест на королевской службе[40]. Королевский Двор и должности в сфере юстиции или финансов становились столбовыми дорогами социального восхождения. Конечно, на этом пути семьи ждало немало ловушек, но те, кто не вступал на них, видели свои горизонты до крайности суженными. На сегодняшний день систематическое изучение форм социального упадка с ХV до ХVIII века и особенно в Великий век дает весьма убедительную картину: Констан имеет основания говорить о «чудовищном упадке» мелких дворян.

Для дворянских линьяжей было два пути исчезновения: биологическое вымирание и лишение дворянства. Страх перед этим последним, как представляется, диктовал поведение, которое лишь увеличивало опасность первого. Дворянское достоинство покоилось на капиталах низкой рентабельности: ротюрные земли были капитализированы под 20-ый денье (5%), тогда как большие фьефы – под 30-ый, 40-ой, 50-ый денье. Высшие судебные должности, как правило, и особенно при Людовике ХIV, приносили меньше, чем должности в сфере финансов и частная юридическая практика[41]. Только королевские милости (и брачные союзы[42] с семьями, обладавшими большими доходами или капиталами значительной рентабельности, например, вложенными в дела короля и, стало быть, подчиненными «фактору государя»[43]) позволяли высшим сановникам обеспечить себе необходимую экономическую основу для их политического существования. Достоинство не делилось. Право первородства, которое французская практика укрепила субституциями*, не доходя до системы майората, существовавшей в странах Пиренейского полуострова и Италии, демонстрировало относительную эффективность, но было помехой в деле обеспечения непрерывности дворянских фамилий.[44] Публичная должность могла подвергаться делению еще в меньшей степени, чем фьеф, не столько в силу функциональных особенностей, сколько вследствие все того же понятия dignitas: если французское право в ХVIII в. придет к терпимому отношению к сдаче внаем исполнения должностных обязанностей (charges), оно все же никогда не допустит этого для достоинств (в отличие от ведомства генеральных откупов или даже важных должностей в сфере финансового контроля), что наблюдалось в других странах, например, в Папском государстве.[45] Во Франции продажа должностей покоилась на системе кредита и ипотеки, обременявшей их владельцев, которые, конечно, были включены в семейные структуры, частично защищавшие их, например, путем выделения неотчуждаемой части семейного имущества (constitution des propres).[46]

Но по мере того, как углублялся разрыв в ценах между высшими должностями, дававшими право на дворянство, по крайней мере личное, и прочими должностями, долги все больше подрывали положение семей должностных лиц (officiers). По инициативе Кольбера в 1665 и 1669 гг. были приняты меры технического характера («фиксации» и «консигнации»), чтобы уничтожить спекулятивный характер рынка должностей. Но последствием этого было состояние застоя в ценах, из которого важные судебные должности больше никогда не вышли. Доходы магистратов продолжали влачить жалкое существование, их капиталы не увеличивались[47]. Политика Людовика ХIV привела к экономическому возрастанию цены социального воспроизводства дворянства, что компенсировалось раздачей милостей, достаточно широкой, чтобы не подорвать основы режима[48]. Его правление произвело, таким образом, перераспределение и концентрацию власти, монополизированной Двором и Советом. Вся государственная система воспроизводства дворянского сословия усиливала фундаментальные противоречия между представлениями и практикой, между дворянством природным и жалованным.

Преимущественным критерием дворянства была древность, и этот идеал разделялся городским патрициатом как принадлежавшим, так и не принадлежавшим к дворянству. Но древность дворянских родов не всегда можно было легко установить, и проверки дворянства способствовали сохранению чувства юридической ненадежности старого дворянства. Необходимость сообразовываться с идеалом древности влекла за собой умножение сомнительных генеалогий, с которыми историки, как и королевские генеалогисты, чья критика была столь же острой, сколь и неадекватной, натерпелись трудностей, отделяя истинное от ложного[49]. Помимо притязаний на свой незапамятный характер, фамильная память новых дворян, их уровень участия в перекраивании своего прошлого, их восприятие своего социального возвышения представляет собой по-прежнему открытое пространство для исследования оборотной стороны дворянских предрассудков[50].

Но были ли эти дворяне столь новыми, как в том уверяла группировка, состоявшая из дворян шпаги? Некоторые признаки указывают, что многие роды могли разделиться в ХV в. на землевладельческую ветвь, опиравшуюся на свои фьефы и служившую принцам, и патрицианскую ветвь, занимавшую городские, а затем судебные должности. Диверсификация социальной стратегии, необходимая для того, чтобы избежать постоянной угрозы деклассирования, разделила «породы» одного имени и крови. Одни из них в ХVII в. признавались королевскими знатоками генеалогии дворянскими, а другие рассматривались как ротюрьеры или аноблированные[51].

Решительный удар, нанесенный Людовиком ХIV парламентской юриспруденции (склонной настаивать на автоматическом возведении в дворянство семей магистратов в связи с «достоинством» их должностей), и проистекавшая вследствие этого аристократизация рекрутирования суверенных курий оставили свободным лишь канал аноблирования через должности в канцеляриях, функционировавших в качестве плавильных тиглей нового дворянства[52]. Раздача патентов, долгое время не имевшая большого значения (за исключением Нормандии), дополняла королевский механизм возведения во дворянство[53]. Изменение состояло в установлении прямого контроля монархии за этим процессом, так же как статья 258 Орлеанского ордонанса (1561) отменила возведение во дворянство через приобретение фьефа или, по крайней мере, поставила его в зависимость от принятия оммажа королем (но не было ли это требование чисто теоретическим?). Общество адаптировалось к такому порядку вещей: молчаливое признание дворянином на практике было распространено даже в городах, где даже в разгар ХVII в. происходило аноблирование членов президиальных судов[54] вопреки принципам, провозглашенным монархией.

Получение дворянства часто шло как кумулятивный процесс, когда последовательно приобретались фьеф с сеньорией, должность, предполагающая дворянство или письмо о жаловании дворянства – последнее, несомненно, для того, чтобы укрепить недавно завоеванные позиции перед лицом «государева дела» (fait du prince)[55].

Эти банальные рассуждения могут привести к более новому предположению: молчаливое признание дворянином не есть возведение во дворянство или является таковым исключительно с точки зрения юридического ригоризма, ибо аноблирование предполагает предшествующее ротюрное состояние, а молчаливое признание дворянином ничего не говорит о прежнем состоянии человека. Оно создает условия для складывания слухов о социальном происхождении, из которых и рождается дворянская репутация, опирающаяся на устные доказательства, столь ценившиеся Мальтийским орденом. Молчаливое признание дворянства внушает мысль о его незапамятной древности и думать о нем как об узурпации могут только люди, находящиеся в иной системе ценностей, а именно – в системе юридических формализаций ХVII в., наделенной солидным внутренним единством, но применявшейся весьма гибко. Дата 1560 г., принятая при большой кольберовской проверке дворянства, обнаруживает скрытую снисходительность при утверждении доказательств (предоставляемых самими заинтересованными лицами), хотя теоретически «ротюрное происхождение или утрата дворянства», выявленные до 1560 г. делали недействительными притязания на дворянство после этой судьбоносной даты.

Некоторую ясность могла бы внести здесь оппозиция между практикуемыми (coutumiers) и формальными (legales) процедурами аноблирования[56]. Однако перелом, привносимый нарастающей формализацией доступа во дворянство, был еще более фундаментальным: он лишал связи внутридворянского обмена присущей им важности. Ведь в молчаливом признании дворянином играли роль «взаимное признание и признание принадлежности к группе»: дворянство само определяло «границы группы, т. е. границы, за которыми не может иметь место структурообразующий обмен – общение, совместная трапеза, брак. Каждый член группы превращается в хранителя ее границ»[57]. Что же касается формального аноблирования, то оно в качестве гаранта критериев воспроизводства дворянского сословия подменяло само дворянство монархическим государством. Если незапамятное дворянство могло быть предполагаемо (в любом случает его доказательство было probatio diabolica), то служилое дворянство, должным образом снабженное документами, опиралось на юридический метод фикции[58]. Оно отклоняло гипотезу незапамятности (кроме случаев реабилитации) как ухищрение, которое, будучи даже обоснованным, возбуждало недоверие. Таким образом, аноблирование отмечало фамилии пятном низкого происхождения, тогда как молчаливое признание являлось процессом натурализации в «рядах самого дворянства», «без признания низкого происхождения».

Заметно, что юридическая теория аноблирования, сходная и связанная с теорией узурпации, представляла собой компромисс, которой льстил дворянским представлениям, принимая всерьез идеологию крови и древности, чтобы лучше разрушить традиционную дворянскую практику. Здесь наблюдается странное совпадение между требованием закрытия сословия, которое родовитые дворяне выдвинули еще накануне религиозных войн, и юридическим регулированием, устанавливаемым королевской политикой. В эпохи, когда дворянство само контролировало свои социальные границы, основным критерием дворянства была оппозиция «жить как дворянин» и «жить как простолюдин» (vivre roturièment), «жить как торговец» (vivre marchandement) и т.д. Это соответствовало привычной системе, отдававшей предпочтение устному доказательству. В Средние века «дворянин – это человек, которого другие считают дворянином»[59]; а в Новое время дворянин – это человек, которого дворянином считает король.

Равнозначность представлений о ценности древности и крови с социальными реалиями, была отличительной чертой меньшинства дворян, принадлежавших к высшей прослойке «баронов»[60]. Концентрация наследства в руках старшего в роду благоприятствовала его ветви и, несмотря на различные подводные камни, о которых уже шла речь, позволяла вести жизнь, соответствовавшую расхожим представлениям о дворянстве, без чего они потеряли бы всякое общественное доверие. Но и здесь в Новое время несомненно произошло важное изменение: бедные дворяне долго могли содержать себя службой большим феодальным домам; однако по мере сосредоточения власти и крупных фьефов в руках короля это стало невозможным, так как было теперь не по средствам принцам, низведенным до положения посредников. Король, пусть даже такой как Людовик ХIV, не мог восстановить все клиентелы[61]. Условия внутридворянского обмена изменились столь же сильно в социальной области, как и в области политической. В конечном счете, реальная структура дворянского сословия воспроизводила во Франции расслоение, сходное (хотя не идентичное) с оппозицией между аристократией и джентри, и это было, так сказать, вписано в юридический порядок дворянского воспроизводства.

Дробление наследств традиционно вызывало опасения. Все упомянутые юридические механизмы имели целью защиту дворянства как господствующего сословия. Но, способствуя концентрации недвижимости, на которой основывалось достоинство, их результаты были угрожающими. Господство старших братьев предполагало деклассирование младших[62] или их согласие занять положение, делавшее невозможным биологическое воспроизводство (например, выбор духовной карьеры). Таким образом, все юридические ценности дворянства, не считая его моральных ценностей, которые превыше всего ставили status-comsumption-ethos (статус-потребление-этос)[63], в том числе налог кровью, мешали его естественному воспроизводству. Женить лишь одного из сыновей означало подвергать свой род риску угасания или же устраивать лотерею, где выжившие получали большие выигрыши. Что касается дочерей, их положение было двусмысленным: если их брак не был необходим для воспроизводства сословия, поскольку простолюдинки рожали дворян столь же успешно, сколь и урожденные дворянки, то эндогамные тенденции, свойственные всякой доминирующей группе, толкали семьи к выдаче дочерей замуж. Передача достоинства происходила через отцов, передача имущества часто – через матерей. Кроме того, страх перед мезальянсом, особенно сильный в новую эпоху, когда речь шла о сохранении социального могущества, побуждал выдавать дочерей замуж в своей среде[64]. Наконец, социализация женщин (особенно при дворе) была весьма существенным элементом в культурном воспроизводстве дворянства.

В позднее Средневековье отцовское имущество всегда передавалось старшему сыну, но имущество матери часто передавалось младшему или дочерям, поэтому охота на наследниц была выгодным занятием[65]. Эти модели теряют свою эффективность в Новое время, когда перворожденный «главный наследник», лишается своего права старшинства на лучшую долю (до раздела) в отцовских и материнских фьефах (préciput d’aînesse), а законодательство о похищении (législation sur le rapt) благоприятствует бракам между старшими**. Как следствие, в бедных регионах старое дворянство рисковало подвергнуться децимации вследствие дворянских разделов; в богатых регионах, где оно охотно концентрировалось, оно наталкивалось на конкуренцию денежных элит, стремившихся как к вытеснению, так и к смешению с ним[66]. Обновление сословия было, таким образом, структурно предопределено.

Неопределенность индивидуальных судеб, тем не менее, не мешала системе дворянского господства. «Кризис аристократии» кажется теперь не объективным феноменом, а лишь продуктом несчастного сознания[67]. То, что было верным на уровне отдельных людей и фамилий, не было таковым на уровне целого сословия[68]. Более того, допуская реальное обновление дворянского сословия, которое никогда не переставало быть «открытой элитой», все время провозглашая идеальное обособление дворянства как особой породы, система укреплялась за счет постоянного притока свежей крови. Приспосабливаясь к требованиям своего собственного определения, дворянство претерпевало глубокую внутреннюю перестройку, болезненно переживаемую членами второго сословия.

Очевидно, что здесь кроется начало теории, некогда обладавшей большой интеллектуальной привлекательностью, теории долгого политического упадка дворянства, столь дорогой Алексису де Токвилю. Нет никакого сомнения, что эта идеологическая конструкция, которая предполагает прогрессирующий восьмивековой упадок класса, чье культурное, социальное и политическое господство было поставлено под сомнение только Революцией, является продуктом пессимизма аристократов, на которых на индивидуальном уровне воздействовали изменения, шедшие извне. Это несчастное сознание было вскормлено реформами Кольбера, когда дворянство утратило существенную часть своей социальной автономии. Выразители интересов второго сословия постоянно взывали о помощи к монархии, (еще начиная с Генеральных штатов 1560 г.), и проекты реформ конца правления Людовика ХIV требовали лишь более солидной защиты аристократии и полного подчинения монархического аппарата ее программе и представлениям. Противоречивый симбиоз между дворянством и монархией позволяет оценить успех второго сословия: включение в его состав высокопоставленных людей мантии из членов королевского совета и суверенных курий драматическим образом увеличивало внутренние конфликты, но оно же свидетельствовало о согласии этой новой элиты с фундаментальными ценностями дворянства и политически нейтрализовало все другие элементы общества. В ХVI в. «все происходило внутри буржуазии»; в ХVIII – внутри дворянства[69]. Дворянство, дестабилизированное внутренними движениями и жаждущее изменений, – в этом вновь обнаруживается токвилевская тематика, не потерявшая своей актуальности.

Без ореола окружавших его мифических представлений (определение в качестве особого рода или особой «сущности»), дворянство не было бы дворянством, а просто господствующей элитой (определение в качестве социального отношения). Взаимосвязь представлений и практики была органичной, связанной с особым типом доминирования. Его двойная связь с монархией и с областью сакрального составляет фундамент системы, где существование второго сословия невозможно без существования сословия первого. Отсюда ностальгическое размышление графа Филиппа Дю Пюи де Кленшана: «Отныне человек, если он алчет духовной жизни, преломляет хлеб только с Богом наедине; и нет больше общего стола, где по правую руку от Господа, верно или неверно, дворянство полагало свое место».[70] Нужно ли добавлять, что хозяином, помещавшем гостей в этом месте был никто иной, как король? Историческое размышление под новым углом зрения могло бы рассмотреть симбиоз, который соединял, несмотря на сильные противоречия, дворянство и королевскую власть: именно королевская власть обеспечивала существование дворянства, а не просто дворян[71].

Конечно, сегодня полагать, что практика не является чистым продуктом представлений, и что ее можно даже познать вне их, означает быть причисленным к вульгарному позитивизму. Но среди как постмодернистских разоблачений, так и наивных толкований, превращающих представления в простое отражение практики, или же среди суждений, основанных на здравом смысле и бездумно отвергающих разницу в способе мышления людей вчерашнего дня и современных журналистов, быть может, найдется место и для истории, озабоченной контекстом, внимательной к перформативному характеру речи (performativité du discour) действующих лиц и институтов, истории, способной интерпретировать изменения норм в свете обиходной практики индивидуумов, наделенных компетентостью и способностью проектировать свою деятельность. Достичь же этого можно, разумеется, лишь широко прибегая к методу, который совмещает герменевтику и эмпиризм.

---

[1] Постановка проблемы (впрочем, без ее решения) заимствована у А. Тексье. См.: Texier A. Qu'est-ce que la noblesse? P., 1988.

[2] Противоречат ли этой оценке прекрасные просопографические работы Франсуа Блюша? Большинство трудов, выпущенных при содействии Ассоциации взаимопомощи французского дворянства, отмечены этой тавтологией. Типичный пример можно найти у Люка Буанара (Boisnard L. Dictionnaire des anciennes familles de Touraine. Mayenne, 1992), где то и дело встречаются «PN» («принципы дворянства»), «TR» («правильные титулы- tittres réguliers») и прочие псевдоюридические фантазии. См.: Descimon R. Élites parisiennes entre XVe et XVIIe siècle. Du bon usage du Cabinet des titres // Bibliothèque de l'École des charte. 1997. N 155/2. P. 607-644. Этого можно избежать, если обращаться преимущественно к нотариальным актам, используя Кабинет титулов только в качестве вспомогательного источника.

[3] О работе Менстрие, посвященной искусству письма см.: Van Damme S. Les livres du P. Ménestrier (1631-1705) et leur cheminement // Revue d'histoire moderne et contemporaine. 1995. N 42/1. P. 13–15.

[4] De La Roque G.A. Traité de la nobless. Rouen, 1678. Подобно сочинению Менстрие, эта книга вполне достойна того, чтобы была написана ее история.

[5] Ж.Мейер показывает, что доказательство «по четвертям», предполагающее дворянство матери, все более распространяется с конца ХVII в. – Meyer J. Noblesse et racisme // Ni juif ni grec / Ed. L.Poliakov. La Haye, 1978. P. 113–126.

[6] Brunner O. Adeliges Landîeben und Europàischer Geist. Salzbourg, 1949. Цит. по итальянскому переводу: Idem. Vite nobiliare e cultura Europa. Bologne, 1992. P. 85–225.

[7] Visceglia M.A. "La Giusta Statera de' Porporati ". Sulla composizione e. rappresentazione del sacro collegio nella prima metà des seicento // Roma modema e contemporana. 1996/1. 4. P. 167–211.

[8] Spagnoletti A. Stato, aristocratie e ordine ai Malta nell' Italia modema. Rome, 1988. P. 35-57, 135-170.

[9] Jouanna A. Le devoir de révolte. La noblesse française et la gestation de l'État moderne, 1559-1661. P., 1989. P. 23. Жан-Мари Констан также настаивает на этом замечании. Страницы с 15 по 64 книги А. Жуанна несомненно представляют собой наиболее ценный вклад в изучение нового дворянства.

[10] Bloch M., Febvre L. Les noblesses. Reconnaissance générale du terrain // Annales. 1936. N 8. P. 238-255. См. также программную статью: Bloch M. Sur le passé de la noblesse française : quelques jalons de recherche // Ibid. P. 366-378.

[11] Boutier J. Matériaux pour une histoire comparée des noblesses européennes, XVIe-XVIIIe siècles. Mémoire d'habilitation. Paris-I, 1998.

[12] Диалог с американским постмодернизмом – см.: Chartier R. Au bord de la falaises: L'histoire entre certitudes et inquiétude. P., 1998 – или как особенно ясное резюме: Rappresentazione délia pratica, pratica délia rappresentazione // Quademi storici. 1996. N 92/2. P. 487-494. Cм. также первое по времени размышление: Godelier M. La part idéelle du réel. Essai sur l'idéologie // L'Homme. 1978. N 18 3/4. P. 155-188.

[13] Powis J. Aristocracy. Oxford, 1984 ; Bush M. Noble Privilège. Manchester, 1983.

[14] Schalk E. L'épée et le sang. Une histoire du concept de noblesse (vers 1500-vers 1650). Seyssel, 1996 (Princeton, 1986).

[15] Chartier R. La noblesse et les États de 1614. Une réaction aristocratique? // Représentation et vouloir politiques. Autour des États généraux de 1614 / Ed. R. Chartier et D. Richet. P., 1982. P. 113-125. Р. Шартье приводит «удивительную эпопею», открывавшую наказ дворянства губернаторства Орлеан, которое «берет смелость напомнить Вашему величеству, что оно восходит к тем храбрым французам, кои покинули берега Эльбы и перешли Рейн, чтобы принести новые законы галльской нации». Но германская тема не должна служить объектом анахронических толкований, как у Андре Девиве. См.: Devyver A. Le sang épuré. Les préjugés de race chez les gentilshommes français de l'Ancien Régime (1560-1720). Bruxelles, 1973. P. 109-154.

[16] Bizzocchi R. Généalogie incredibili: scritti ai storia nell'Europa modema. Bologne, 1995.

[17] Thomas Y. «Origine» et «commune patrie». Étude de droit public romain (89 av. J.-C.-212 ap. J.-C.). Rome, 1996; Thomas Y. Fictio legis. L'empire de la fiction romaine et ses limites médiévales // Droits. 1995. N 21. P. 17-63.

[18] Foisil M. Le sire de Gouberville. Paris, 1981.

[19] Loyseau Ch. Traité des ordres. 1701 (1610). I. 6. P. 3 ; Traité des seigneuries. (1608). IV. 29 // Ibid.. P. 21 (судебная власть неотделима от сеньории, как достоинство неотделимо от ее обладателя); Traité des offices. (1610). I. 9. 37 // Ibid. P. 58 (дворянство «истинное состояние и абсолютное качество, хотя и происходит от должности, все же прямо связано с личностью должностного лица»). О «реальности» и «персональности» приобретения дворянства через фьеф с сеньорией или через должность см.: Thierriat F., de. Trois Traictés. De la noblesse civile. P., 1606. P. 142-143, 184. (Термины «реальный» и «личный» здесь употреблены в том смысле, который им дают юристы). Certeau M., de. La fable mystique. P., 1982. P. 112. Здесь достоинство мыслится «как взаимная связь человека и функции, причем признается их отличие, но одновременно признается и их нераздельность».

[20] Boulainvilliers H., de. Lettres sur les anciens parlements de France. Londres, 1753. T. 2. P. 72.

[21] Sabatier G. Le. vicomte assailli. Saint-Vidal, 1988. P. 173.

[22] Chaussinand-Nogaret G. La noblesse au XVIII siècle. P., 1976. (rééd. 1984), P. 44-49. Большой сторонник «заниженной гипотезы» (140 000 дворян) автор, может быть, излишне настаивает на обновлении сословия и упадке старого дворянства в ХVIII в. Но, если рассматривать этот тезис в более широкой исторической перспективе и контрапункте с идеологией дворянской крови, то он представляется трудно оспариваемым. Сторонник «завышенной гипотезы» (300 000 дворня) Жан Мейер пишет: «Важный и отныне очевидный факт: огромное большинство этого дворянства относительно недавнего происхождения и не восходит к Средним векам» (Meyer J. La noblesse française au XVIIIe siècle: aperçu des problèmes // Acta Poloniae Historica. 1977. 36. P. 45). Мишель Нассье поддерживает заниженную гипотезу со 140 000 дворян в 1789 г. против 234 000 в 1700 г. (Nassiet M. Le problème des effectifs de la noblesse dans la France du XVIIIe siècle // Transitions et innovations dans la société française du XVIIIe siècle. Bulletin n° 18 de l'Association des historiens modernistes des universités. P., 1995. P. 97-121). Он критикует также тезис Ги Шоссинана-Ногаре: «Большинство дворянства не было продуктом совсем недавнего обновления сословия». Если бы сказали просто «недавнего» Нассье был бы несомненно согласен. Манфред Орлеа и Жан-Мари Констан согласны с оценкой в 20–30 тыс. глав дворянских семей к концу ХVI века и это приводит (если принять коэффициент 5 человек в семье) по сути к заниженной гипотезе 1789 г., правда, для меньшего количества населения Франции (Orlea M. La noblesse aux États généraux de 1576 et 1588. P., 1980. P. 53-56; Constant J.M. Une voie nouvelle pour connaître le nombre des nobles aux XVIe et XVIIe siècles: les notions de «densité et d'espace nobiliaires» // La France d'Ancien Régime. Études réunies en l'honneur de Pierre Goubert. Toulouse, 1984. T. 1. P. 149-155). При нынешней степени изученности вопроса количество дворян представляет собой довольно сложную проблему: ХV в. был эрой «редкого дворянина» (Констан), в конце ХVI в. после возмещения потерь насчитывалось лишь 150 000 дворян, т.е. столько же сколько и в 1789 г., тогда как в 1700 г. их было 230 000. Отражает ли эта кривая действительность?

[23] Geertz C. Savoir local, savoir global. P., 1986 (New York, 1983).

[24] Clavero B. La grâce du don. Anthropologie catholique de l'économie moderne. P., 1996 (Milan, 1991); Idem. Dictum Beati. A proposito délia cultura del lignaggio // Quademi sforid. 1994. 86/2. P. 335-363.

[25] Mousnier R. Les concepts d'«ordres», d'«états», de «fidélité» et de «monarchie absolue» en France de la fin du XVe à la fin du XVIIIe siècle // Revue historique. 1972. 502. P. 289-312; Durand Y., Labatut J.P., Mousnier R. Problèmes de stratification sociale. Deux cahiers de la noblesse, 1649-1651. P., 1965.

[26] Drouot H. Mayenne et la Bourgogne. Dijon, 1937. Понятие «второе дворянство» впервые было предложено в семинаре Дени Рише в Высшей Школе Социальных Исследований (Е.H.E.S.S.) в конце 1970-х годов.

[27] Constant J.M. Un groupe socio-politique dans la France de la première moitié du XVIIe siècle: la noblesse seconde // L'État et les aristocraties, XIIe-XVIIe siècle, France, Angleterre, Ecosse / Ed. par Ph.Contamine. P., 1989. P. 280-284. Здесь понятие «relais» – «сеть» встречается четыре раза. Такое же употребление этого понятия см.: Cassan M. Le temps des guerres de Religion. Le cas du Limousin (vers 1530-vers 1630). S.l., 1996. P. 62-65, 219-221.

[28] А. Жуанна показывает, что это предположение совершенно не годится. «Долг мятежа» был результатом соперничества грандов за королевские милости, но он отвечал также некоей монархической идее и свидетельствовал об относительной независимости высшего дворянства (Jouanna A. Le devoir de révolte…).

[29] Bourquin L. Noblesse seconde et pouvoir en Champagne aux XVIe et XVIIe siècle. P., 1994. P. 9, 37–44.

[30] Constant J.M. Noblesse et élite au XVIe siècle: les problèmes de l'identité noble // L'identité nobiliaire. Dix siècles de métamorphose (IXe–XIXe siècles). Le Mans, 1997. P. 48–49. Констан находит неинтересным вопрос о титулах, качествах и вообще о социальном словаре, с помощью которого дворянство обозначало себя. В то же время он сам показал богатство понятия такого понятия, как «барон» (Constant J. M. Les barons français pendant les guerres de Religion // Quatrième centenaire de la bataille de Contras. Pau, 1989. P. 49–62.). Социальная важность обозначений очень велика. – См.: Fasano Guakini E. «Gentil-donna», «borghese», «cittadina»: problèmes de traduction entre la cour d'Henri IV et la cour des Médicis // Sociétés et idéologies des Temps modernes. Hommage à Arlette Jouanna. Montpellier, 1996. P. 163-178. Об одном из невербальных выражений дворянского кодекса см.: Billacois F. Le duel dans la société française des XVIe–XVIIe siècles. P., 1986, а также работы о фехтовальном искусстве и о его риторике Паскаля Бриуа (Тур), Эрве Древийона (Париж-1) и Пьера Сема (Реймс). В 1997-1998 гг. Кристофом Бланки, Люком Больтански, Элен Мериен и мною был организован семинар «Classifications, appellations sociales et qualifications des personnes dans la France moderne» в Школе высших исследований социальных наук.

[31] Jouanna A. L'idée de race en France au xvi' siècle et au début du XVIIe siècle (1498–1614). Lille, 1976. P. 9. См. также приложение: «Les sens du mot race au XVIe siècle» (P. 1315-1326). Ср.: Roubaud, abbé. Nouveaux synonymes français. P., 1786. T. 4. P. 9–13 (article «race, lignée, famille, maison»). Любопытные результаты дает консультация с базой данных FRANTEX о времени появления понятий «раса» и «наследственный» (hereditaire). Термин heredité – «наследственность» (в значении «succession et heredité» – «наследство и наследование») отсутствует в базе, потому что его употребление ограничено исключительно трудами юрисконсультов; термин «наследственный» связан с понятием «природа» только тогда, когда речь идет о первородном грехе. Ср.: Kamen H. Race, «limpieza» et noblesse dans l'Espagne du XVIe siècle // Sociétés et idéologies des Temps modernes. P. 721–730 (en anglais).

[32] Skinner Q. Machiavel. P., 1989 (Oxford, 1981). См. также послесловие Мишеля Пиона (Р. 149–166), которое ясно определяет важность применения в истории методов аналитической философии.

[33] Bourdieu P. La distinction. P., 1979. P. 124.

[34] Очевидно, что им в первую очередь угрожает потеря дворянства. См.: Dravasa E. «Vivre noblement». Recherches sur la dérogeance de noblesse du XIVe au XVIe siècle // Revue juridique et économique du Sud-Ouest. 1965. N 16/3-4. P. 135-193; 1966. № 17/1-2. P. 23–129.

[35] Contamine Ph. La noblesse au royaume de France de Philippe le Bel à Louis XII. P., 1997. P. 11.

[36] Levi-Strauss Cl. Histoire et ethnologie // Annales. 1983. N 38/6. P. 1224. См. также: Guerreau-Jaliabert A. El sistema de parentesco médiéval: sus formas (real/espiritual) y su dependencia con respecte a la organizacion del espacio // Relaciones de poêler, de produccion y.. parentesco en la edad média y modema / Ed. R. Pastor. Madrid, 1990. P. 85-105; Nassiet M. Nom et blason. Un discours de la filiation et de l'alliance (XIVe–XVIIIe siècles) // L'Homme. 1994. № 34/1. P. 5–30

[37] Constant J. M. Nobles et paysans en Beauce aux XVIe et XVIIe siècles. Lille, 1981. P. 30.

[38] Wood J. B. The Nobility of the Election of Bayeux (1463-1666). Continuity through Change. Princeton, 1980. P. 45; Constant J. M. Les structures sociales et mentales de. l'anoblissement. Analyse comparative d'études récentes XVIe-XVIIe siècles // L'anoblissement en France XVe-XVIIIe siècles. Théories et réalités, Bordeaux, [1985]. P. 37–67; Nassiet M. Noblesse et pauvreté. La petite noblesse en Bretagne XVe-XVIIIe siècles. S. l., 1993.

[39] Ruggiu F.J. Les élites et les villes moyennes en France et en Angleterre (XVIIe–XVIIIe siècles). P., 1997. P. 96.

[40] Hanley S. Engendering the State: Family Formations and State Buildings in Early Modem France // French Historical Studies. 1989. № 16. P. 4–27.

[41] Нет общего правила: доход от каждой должности зависел от конкретных обстоятельств. – Descimon R. La vénalité des offices et la construction de l'État dans la France moderne. Des problèmes de la représentation symbolique aux problèmes du coût social du pouvoir // Les figures de l'administrateur / Ed. R. Descimon, J.F. Schaub, B. Vincent. P., 1997. P. 85-92.

[42] Тема женской гипергамии представляет собой абсолютно специфическое представление высшего дворянства и направлено против дворянства мантии. Эта гипергамия, не будучи иллюзорной, не является ли только лишь составляющей более широкого обмена в рамках сложной системы родства, к которому дворянство, прежде всего – высшее, имело тенденцию прибегать, чтобы не допустить мезальянсов для своих дочерей? (Nassiet M. Parente, noblesse et États dynastiques, XVe–XVIe siècles. Mémoire d'habilitation. Paris-IV, 1998). См. также анализ сочинения Сен-Симона: Le Roy Ladurie E. (avec la collaboration de Fitou J.F.). Saint-Simon ou le système de la Cour. P., 1997. P. 263–293. Мунье выдвигает гипотезу женской гипергамии, не доказывая ее. См.: Mousnier R. La stratification sociale à Paris aux XVIIe et XVIIIe siècles. P., 1975. P. 21.

[43] Bonney R. The King's debts. Finance and Politics in France 1598-1661. Oxford, 1981; Dessert D. Argent, pouvoir et société au Grand Siècle. P., 1984. P. 110-152, 341-378.

* Подназначением наследника – практика французского права, заимствованная из права римского. Таким образом, земля, которую надлежало сохранять неделимой, могла по завещанию или брачному контракту отходить тому или иному родственнику, но с тем требованием, чтобы после его смерти, равно как и после смерти следующего собственника, она всегда должна переходить только старшему сыну – Прим. пер.

[44] Clavero B. Mayorazgo propiedad feudal en Castilla. Madrid, 1974 (работа важная, но трудная); Ferez Picazo M.T. El mayorazgo en la historia economica de la région de' Murcia : expansion, crisi y abolicion (siglos XVII-XIX). Murcie, 1992.

[45] Partner p. Papal Financial Folicy in thé Renaissance and Counter-Reformation // Past and Present. 1980. № 88. P. 17-62.

[46] Giesey R. Ruies of Inheritance and Strategies of Mobility in Prerevolutionary France // American Historical Review. 1977. № 82. P. 271–289. Об эволюции юридических норм, связанных с занятием должностей см. до сих пор незаменимую работу: Loucas P.L. Etude sur la venalité des charges et fonctions publiques. P., 1882. T. 2. Ancien droit français.

[47] Descimon R. II mercato degli uffici régi a Parigi (1604-1665). Economia politica ed economia privata della funzione publica di antico regime // Quademi storici. 1977. N 96/3. P. 685–716.

[48] Beik W. A social interprétation of thé reign of Louis XIV // L'État ou le roi / Ed. N.Bulst, R. Descimon, A. Guerreau. P., 1996. P. 145-160.

[49] Descimon R. Élites parisiennes. P. 607-614.

[50] Halbwachs M. La mémoire collective. P., 1968. P. 121-125; Coenen-Huther J. La mémoire familiale. P., 1994.

[51] Дж.Хупперт подошел к тому, чтобы исследовать этот путь (Huppert G. Bourgeois et gentilshommes. La réussite sociale en France au XVIe siècle. P., 1983 (Chicago, 1977)). Рише в своих последних семинарах был склонен думать, что Сегье из Лангедока и Парижа может быть действительно являлись родственниками (Richet D. Une famille de robe: les Séguier avant le chancelier // De la Réforme à la Révolution. P., 1991. P. 155-306). Но тогда в каких рамках ставить вопрос о дворянском происхождении магистратов в парламентах Ренна, Руана или Экс-ан-Прованса? (Meyer J. La noblesse bretonne au XVIIIe siècle. P., 1985 (1966). P. 927-1016; Dewald J. The Formation of a Provincial Nobility: The Magistrales of the Parlement of Rouen 1499-1610. Princeton, 1980; Bohanan D. Old and New Nobility in Aix-en-Provence 1600-1695. Bâton Rouge, 1992.

[52] Bien D.D. Manufacturing Nobles: The Chancelleries in France to 1789 // Journal of Modem History. 1989. № 61. P. 445-486 Число должностей, дающих дворянство, выросло в канцеляриях с 60 в 1484 г. до 661 в 1658 г. и до 1549 в 1709 г. В среднем в 1540-х годах центральная канцелярия ежегодно осуществляла 3,9 акта аноблирования, а в 1650-х годах – 19,2. В провинциальных канцеляриях эта цифра выросла с 1 в третей четверти ХVI в. до 17 в период 1700-1729 гг. Ж.Мейер считал, что с 1710 по 1790 г. имели место 10-11 тыс. актов возведения в дворянство, которые дали в 1789 г. по меньшей мере 50 000 дворян (Meyer J. La noblesse française au XVIIIe siècle: aperçu des problèmes).

[53] Schalk E. Ennoblement in France from 1350 to 1660 // Journal of Social History. 1982. N 16/ 2. P. 101-110. Bloch J.R. L'anoblissement en France:, au temps de François Ier. P., 1934. Книга, которая и ныне представляется очень хорошо продуманной.

[54] Ruggiu F.J. Les élites et les villes moyennes… P. 75-79. Эта диссертация является одной из последних по времени работ, посвященных дворянству.

[55] Huppert G. Lucullus, Crassus and Cato in Grenoble // Historical Refîections / Réflexions historiques. 1988. N 15/1. P. 271-278.

[56] Bluche F., Durye P. L'anoblissement par charges avant 1789 // Les Cahiers nobles. 1962. № 23-24. К сожалению, весь этот этюд стремится показать, что принципы ревизии 1660-х годов применялись всегда и призван отрицать специфику предшествующих способов доступа в дворянское сословие.

[57] Bourdieu P. Le capital-social // Actes de la recherche, en sciences sociales. 1980. T. 31. P. 2–3.

[58] Ян Томас пишет: «фикция требует прежде всего ложной достоверности». Юрист Синюс де Пистойя (1270-1337), неустанно повторяемый, определял: «in re certa contrariae veritatis pro veritatis assumptio» Фикция, таким образом, полностью противоположна презумпции (Thomas Y. Fictio legis…).

[59] Autrand F. L'image de la noblesse en France à la fin du Moyen Age. Tradition et nouveauté // Académie des inscriptions et belles-lettres. Comptes rendus. 1979. P. 340-354. Деятельность данной оппозиции Э. Драваза исследовал на основании судебных тяжб. См.: Dravasa E. «Vivre noblement»…

[60] См.: Constant J.M. Les barons français...

[61] В том, что касается клиентел, сошлемся лишь на книгу К.Б.Нэшела (Neuschel K.B. Word of Honor. Interpreting Noble Culture in Sixteenth Century France. Ithaca, 1989) и на многочисленные работы Ш. Кейтринг, синтез которых см: Keitering S. Patrons, Brokers, and Clients in Seventeenth-Century France. Oxford, 1986.

[62] Об опустошительных последствиях дворянских разделов см.: Nassiet M. Noblesse et pauvreté. P. 347-355.

[63] Elias N. La société de cour. P., 1974 (Baie, 1939). P. 47-61; Roche D. La culture des apparences. P., 1989. P. 177–210.

[64] Brunelle G.K. Dangerous Liaisons: Mésalliance and Early French Noblewomen // French Historical Studies. 1995. № 19/1. P. 75-103. М.Нассье показывает, что гипогамные тенденции угрожали дворянским дочерям в ХV–XVI вв. См.: Nassiet M. Parente, noblesse et États dynastiques.

[65] См.: Nassiet M. Parente, noblesse et États dynastiques.

** Страх аристократов перед мезальянсами способствовал принятию очень жесткого законодательства против браков несовершеннолетних (до 25 лет), заключенных вопреки родительской воле. Такие браки приравнивались к соблазнению с целью похищения (rapt de séduction) и карались смертной казнью. – Прим. пер.

[66] Bourquin L. Les mutations du peuplement nobiliaire angevin à l'époque moderne // Histoire, économie et société. 1998. № 17/2. P. 241-259.

[67] Подробно о ходе дискуссии, вызванной знаменитой диссертацией Лоуренса Стоуна, см.: Billacois F. La crise de la noblesse européenne (1550-1650). Une mise; au point // Revue d'histoire moderne et contemporaine. 1976. № 23. P. 258-277.

[68] Dewald J. The European Nobility 1400-1800. Cambridge, 1996.

[69] О дворянском реформизме см.: Richet D. Autour des origines idéologiques lointaines de la Révolution française : élites et despotisme // Annales. 1969. № 24/1. P. 4-5; Descimon R., Guery A. Un État des Temps modernes? // L'État et les pouvoirs. Ed. J. Le Goff; Histoire de la France/ Ed. A.Burguiere et J.Revel. P., 1989. P. 334; Chaussinand-Nogaret G. La noblesse au XVIII siècle.

[70] Du Puy de Clinchamps Ph. La noblesse. P., 1978 (1959). P. 3–4.

[71] «Классический тип дворянства постепенно складывается начиная с первой трети ХIII в. с укреплением королевской власти». – Debord A. Aristocratie et noblesse autour de l'an mil // L'identité nobiliaire. P. 43. См. также: Jouanna A. Le devoir de révolte…; Orlea M. La noblesse aux États généraux…

---

Назад